Сегодня [в РФ] существует очевидный консервативный биополитический тренд. Все государства стараются так или иначе поощрять семьи с детьми, потому что заинтересованы в производстве новых граждан. Весь вопрос в том, насколько глубоко государство залезает к вам в трусы. В России консервативный тренд выражается как в поощрении [рождаемости] в виде материнского капитала, так и в декларируемой борьбе с феминистической мыслью как с политическим врагом — будто от этих разговоров [против феминизма и ЛГБТК+] родится больше детей.

Одна из причин консервативного поворота и борьбы с половой свободой в том, что наша власть мизогинна, что во многом объясняется ее социально-демографическим составом. Это люди [многие мужчины во власти], воспитанные в жестких иерархиях, состоящих из мужчин. Их социальная жизнь проходит в среде мужчин, с которыми у них сильные, в том числе эмоциональные, связи: с начальниками и подчиненными, врагами и соратниками, конкурентами и товарищами. Эмоционально они находятся на уровне развития подростка с его одновременным интересом к эротическому и половым антагонизмом. Никто из них не дорос до того, чтобы жить с женщиной и общаться с ней на равных: это привилегия взрослого. Они мизогинны настолько, насколько мизогинными бывают 14-летние подростки: их тянет к девочкам, но они не знают, как с ними общаться, поэтому они дразнятся, презирают их и гордятся своей физической силой.

Одновременно существует и другое направление политики. В ее рамках российская власть, будучи авторитарной (а не тоталитарной), не может и не желает полностью воплощать в жизнь свои же декларации, потому что ее приоритетом является не преобразование общества, а сохранение себя.

Феминизм оказался очень эффективен в политизации женщин. Политики-мужчины, журналисты любят поговорить, что у них не получается охватить женскую аудиторию, они не знают, как с ней работать. И это понятно: мы воспитаны в условиях, где нам говорят, что политика — это абсолютно не наше дело. Но феминизм начинается с того, что близко к телу: с романтических отношений, с групп роста самосознания, с попытки разобраться в личной жизни и в том, какие процессы в ней происходят. Культура предполагает, что именно эти темы должны волновать женщину. Поэтому мне кажется, феминизм сначала многих людей вовлек тем, что предлагал инструменты для размышлений о таких вещах, а потом постепенно протягивал нить к тому, что всё это имеет отношение и к политике. Например, в феминизме дискуссии о демократии и вопрос о том, как вы чувствуете себя во время месячных в общественном пространстве, связаны. По интервью и наблюдениям я знаю, что многие активистки новой волны пришли к более широкому интересу в политике через личные вопросы, через тот же поп-феминизм или «медийный феминизм», который многие критиковали, а оказалось, что это эффективный политический инструмент для России 2010-х годов.

Еще одна важная черта — новое поколение феминисток в России не боится слова «феминизм». Изменилось общее отношение к понятию. Для сравнения: большинство активисток из НКО в 90-е, скорее, сказали бы, что они борются за женские права, но не называли бы себя феминистками.

По поводу феминизма в России я вот что хочу сказать. Считаю, что с 2015 года благодаря фемдвижению и еще нескольким случайным событиям роль женщины и ее восприятие частью российских мужчин изменились. Для меня точка отсчета именно 2015-й, потому что тогда, после убийства отца, я стала общественным деятелем и создала Фонд. С этого момента я на себе почувствовала несерьезное отношение. С тех пор роль женщин [сильно] возросла, а мужчины смирились, что мы с ними на равных. Это произошло в том числе благодаря победе Светланы Тихановской на выборах в Беларуси в 2020 году и из-за взлета популярности Любови Соболь в 2019-м во время избирательной кампании в Мосгордуму. Они — женщины нового формата, а не те советские лидеры, не Валентина Матвиенко, от присутствия которой в политике отношение к женщинам и их роли не менялось в лучшую сторону.

Зачем воевать, если мы — это всё, что есть друг у друга в этом страшном мире, полном катастроф, испытаний и слез? Нет, никакая власть, никакое богатство, пусть даже всей вселенной, не выкупят вашего ближнего из плена у смерти. Нет, ни деньги, ни богатство, ни власть, ни машины, ни квартиры, ни территории, ни дворцы, ни нефтяные скважины, ни энергия атома — ничего из этого!

Только мы. Мы — это всё, что есть друг у друга. И у меня есть дорогие и близкие моему сердцу люди. Раз за разом они приходят в этот зал, они ждут, они верят, они молятся о том, чтобы я вышла из этих дверей — живая, здоровая, свободная, и как можно скорее. Меня дома ждет пожилая мама, родная сестра, любимые очаровательные племяшки, любящая женщина, которой поставили страшный диагноз — рак. Я не знаю ни одного человека в этом зале, который бы взаправду хотел, чтобы меня посадили, — кроме государственного обвинителя разве что.

На самом деле такие [гендерные] вопросы не мелочные, потому что там, где в мирное время стоит вопрос о том, должен ли муж помогать по дому, [в военное время] на этом месте оказывается вопрос об изнасилованиях мирных граждан или о том, что жертвами привезенного с войны оружия в первую очередь станут женщины, на них свалится вся ноша помощи тем, кто пострадал от войны, и увеличится нагрузка по уходу за детьми. Да и общая атмосфера в воюющем обществе, даже если оно было бы демократическим, в силу государственной политики делает главным «мужика». У женщины теперь гораздо меньше свободы решать, как будет устроена ее личная жизнь.